Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести
Большой, нестандартный лист хорошей бумаги испещрен аккуратными абзацами машинописи — почерк Лили. В совхозе только она так красиво, так изящно умеет печатать на пишущей машинке.
«...Мы, комсомольцы и молодежь Новопетровского совхоза, а также старые рабочие, матери и пенсионеры, просим разрешить нам взять на поруки члена нашего коллектива Ефима Моисеева. Мы верим в его честность и невиновность... Мы знаем Моисеева как скромного, чуткого человека, все отдающего на пользу коллектива. Преступлением явится изоляция такого человека от общества!»
Я ставлю свою подпись в конце довольно большого списка.
— Спасибо, — говорит Игорь и плотно прикрывает дверь, за которой скрылась Райча. — На последнем свидании Ефим мне не понравился, — понизив голос, рассказывает он. — Сумрачен, замкнут.
Я понимаю, — уязвленный в самое больное, мой Ефимушка, сам того не подозревая, начинает создавать вокруг себя зону пустоты. Или того хуже — опустил руки.
— Его надо поддержать.
— У меня есть кое-какие мысли. Но я потом расскажу, — торопится Игорь со своим подписным листом.
В течение февраля он усердно занимался делом Ефима. Попросил меня съездить в тюрьму...
Я побывал у Ефима Моисеева. Он выглядел здоровым, несмотря на бледность.
— Берем тебя на поруки, — сказал я.
— Я очень хочу жить на воле... Работать, закончить институт. Но для этого надо снова стать человеком, хотя я никогда не был вором. — При этих словах Ефим протянул мне пачку писем, перевязанных грязной марлей.— Сберегите. И почитайте — разрешаю.
Ефим был возбужден, и я понимал причину этого возбуждения: он рвался из тюрьмы, он тосковал по воле, он соскучился по труду.
Таким он мне и запомнился — чуточку грустным, но и чем-то одухотворенным.
Дома я вспомнил о переданных Моисеевым бумагах и его слова: «Разрешаю — читайте», — теперь звучали для меня как приказ. Быть может, в письмах я найду то, что Ефим не решился сказать мне при свидании, но что непременно хотел передать. И я погрузился в чтение.
«...Милый, родной!
Крепись духом. Все будет хорошо... хорошо..
Только быть рядом! Слышать твой голос, видеть твои глаза, родной ты мой Ефимушка...
Ох, и свадьба же у нас будет! Полсвета пригласим на нее...»
И второе и третье — вижу по почерку — тоже от Алмы. Чувствую, как ликовала и как рыдала душа Ефима, когда он читал эти письма. Да Алма и не скрывала своих чувств с тех пор, как ее любимый попал в беду. Как-то с вызовом бросила в лицо Якубенко:
— Я хоть на каторгу за ним поеду, а быть женой такого человека, как вы, — преступление.
У Степана грозно заходили брови и он, как всегда, больно нанес ответный удар:
— Подумаешь, княгиня Волконская... не те времена. Вникла?
Нелегко вытравить такое из памяти...
Ага, вот другой — крупный и спокойный почерк.
«...Отношение мое остается прежним: как считал тебя, Ефим, так и теперь считаю хорошим человеком с чистой душой.
Понимаю твое положение и состояние. Тем более прислушайся к моему совету: сумей сам, самостоятельно выработать в себе психологию не угнетенности, а упорной подготовки к жизни. Заставь себя быть активным, а не пассивным... Это лишь печальный эпизод в жизни, его надо преодолеть без разрушения духовных (подчеркиваю — духовных) сил. Ты не одинок. Мы — рядом». И подпись: Заведующий кафедрой механизации и электрификации сельского хозяйства профессор Казарин Лев Сергеевич.
И только теперь становится мне понятным горячее заверение Игоря: «У меня есть на этот счет думка, но я потом поделюсь с вами». Это он все сделал; значит, острее нас почувствовал боль Ефимушки. Отзывчивое сердце стучится в его груди.
Будь благословенно отзывчивое сердце!
7
Товарищеский суд над Ефимом Моисеевым проходил на эстрадной площадке того самого совхозного парка культуры и отдыха, арка которого украшена надписью: «Добро пожаловать!» Взглянув на эту надпись, Алма до мельчайших подробностей вспомнила прогулку с Игорем в ночь под новый год и поняла вдруг: названный брат тогда хотел открыть ей тайну своей любви к Фене Якубенко, а она подумала невесть что и убежала. Ах, если бы она не струсила, в жизни Игоря многое произошло бы иначе. И вообще, не окажись она малодушной, куда бы счастливей сложилась судьба Ефима, а значит, ее судьба.
Сейчас он стоял против судейского стола и смущенно улыбался: ему подобрали очки со стеклами не той силы, и он плохо видел. У одних эта улыбка вызывала жалость, у других укрепляла подозрения в виновности парня. И на вопросы он отвечал сбивчиво, туманно.
На правах председателя суда Лиля Валентинкина строго спрашивала:
— Подсудимый Моисеев, признаете ли вы себя виновным в том, что в ночь под первое января одна тысяча девятьсот шестьдесят... года вы взломали замок в квартире у гражданина Якубенко и пытались похитить его домашние вещи?
— Не помню... хотя не мог... Я увидел кошевку с парой лошадей. И хотел прокатиться... с ветерком.
— Гражданин судья, — возмущенно поднимается Якубенко. — Кони вторая статья. Пускай он суд в заблуждение не вводит... пускай расскажет, как замок сорвал, как вещи крал.
— Не мог я срывать замок с чужой двери. И вещей мне чужих не надо.
— Не могли или не срывали? — безжалостно уточняет Лиля.
— Какая разница, — некстати сердится Ефим, ерошит свою густую в крутых кольцах шевелюру и садится.
— Подсудимый Моисеев, встаньте, уважайте суд!
— Я уважаю. Только не кричите на меня, пожалуйста, я вам не враг, — глухо произносит он, и нехорошая тишина, шелестя бумагами, пробегает по судейскому столу. — И вообще... если гражданин Якубенко показывает, что я вор, то так оно, вероятно, и есть на самом деле. Не станет же человек лгать. Советский человек.
Алма едва не вскрикнула — так больно сжалось у нее сердце, а у Якубенко угрожающе заходили брови, но и он не нашелся что сказать. Валентинкина, приказала Ефиму сесть и попросила дать показания свидетеля Дожу Дулатова.
— Мне возразят, что тут любовь и посторонним вход воспрещен, — взволнованно заговорил тот. — Но, во-первых, я не посторонний, а во-вторых, с какой стороны ни зайди, а Алма в случае с Ефимом Моисеевым действовала единолично, как если бы это было ее частным делом. Как выясняется, так же единолично действовал ее брат Игорь...
Но тут взвилась Райча, ее глаза-сливы стали иссиня-черными и вспыхнули недобрым светом.
— Не сваливайте с больной головы на здоровую!
И не села, а вся напряглась, готовая безрассудно ринуться хоть в кипящую смолу, лишь бы защитить все то, что не только нуждается в защите, но и достойно ее.
Дожа зажмурился, будто ослепленный пучком света.
— Я про себя и про Батен. Если бы вовремя не помогли друзья, и мы могли дров наломать... А сейчас она едет в Алма-Ату на смотр художественной самодеятельности. И я... И я счастлив.
Быть может, я да Лиля понимали, что происходило в душе у Дожи: ему мало было счастья для себя. Он хотел, чтобы оно, как солнечный свет, наполняло души Ефима, Алмы, Лили — всех, кто окружал его, жил и работал рядом с ним. И не только хотел, но готов был бороться.
— Ты, слышь, прозрачнее, без туману, — потребовал Якубенко. — Выкладывай факты.
— Могу и факты... Это что? — и Дожа выставил указательный палец.
— Ну, палец.
— Ошибаетесь. Это Ефим — один. Его можно сломать — вот так, — и Дожа уродливо вывернул палец. Но тут же сжал кулак и выбросил его вперед. — А это что? — И, не дожидаясь ответа, закончил: — Это наш коллектив может с вами, товарищ Якубенко, поговорить по душам.
— Ты не стращай, я не на скамье подсудимых. Я своей кровью на войне защищал твое детство, а ты мне кулаки под нос тычешь. Обломаем. Вник?
Но тут уже не выдержала и Лиля, сбилась с председательского тона.
— Зачем стращать? Я хочу спросить: Степан Митрофанович, вы до сих пор считаете, что Ефим опасный для общества преступник?
Якубенко решил покончить с ней одним ударом.
— Ваш Ефим Моисеев пытался ограбить дом советского гражданина, проникнув в него путем взлома замка. Чтобы скрыться, он хотел украсть принадлежащих государству коней. Был пойман на месте преступления. Его вина карается соответствующими статьями Уголовного кодекса. Теперь ты сама скажи — преступник подобный тип или не преступник?
Лиля откинулась на спинку стула, и нехорошая бледность омертвила ее тонкое лицо. Я понимал, как она страдает, и тем сильнее поразил меня ее сильный, полный мольбы и надежды голос:
— Степан Митрофанович, голубчик, ведь и у вас должна быть совесть. Не статьями, а совестью своей скажите нам — вы верите в то, что Ефим мог сорвать замок с двери вашей квартиры и грабить ваши вещи? Скажите! Вы же советский человек, и мы вместе должны быть не только в работе, но и душами.
Валентинкина робко и в то же время властно взглянула на него, и под этим правдивым девичьим взглядом Якубенко вспотел. В напряженной тишине хрипло прозвучал его голос:
